Пена. Дамское счастье [сборник Литрес] - Эмиль Золя

года ее объем возрастал день ото дня. И эта служба, которая насчитывала вначале всего дюжину работников, ныне требовала не менее тридцати. Сидя за длинным столом, одни вскрывали конверты, другие читали письма, третьи классифицировали их, помечая каждое условным номером, означавшим ту или иную секцию; затем, когда из секций присылали заказанные товары, их раскладывали по отделениям с соответствующими номерами. После чего оставалось лишь проверить адрес и отправить товар в соседнюю комнату для упаковки, которой занималась с утра до вечера целая бригада.

Муре задал свой обычный вопрос:

– Левассер, сколько писем пришло сегодня?

– Пятьсот тридцать четыре, – ответил начальник отдела. – Боюсь, что после понедельничной распродажи мне не хватит людей. Вчера мы едва управились.

Бурдонкль одобрительно кивал, слушая его. Он и не рассчитывал на такую цифру во вторник – пятьсот тридцать четыре заказа! Вокруг стола, за которым служащие вскрывали конверты и читали письма, стоял неумолчный шелест бумаги, а возле ящиков с товарами не прекращалась суматоха. Это была одна из самых сложных и самых значительных служб магазина: здесь постоянно царила обстановка лихорадочной спешки, ибо хозяин раз и навсегда приказал отправлять все заказанные товары вечером того же дня.

– Мы пришлем сюда дополнительных работников, – пообещал Муре, с первого же взгляда убедившись, что процесс четко налажен. – Вы же знаете: когда у вас чересчур много работы, мы не отказываем в помощниках.

На верхнем этаже, под крышей, находились комнаты для продавщиц, живущих при магазине. Однако Муре, минуя их, спустился по лестнице и направился к центральной кассе, расположенной рядом с его кабинетом. Это было помещение с застекленной перегородкой, окошечком, забранным медной решеткой, и огромным железным сейфом, вмурованным в стену. Каждый вечер два кассира собирали здесь всю дневную выручку, которую приносил им главный кассир – Ломм; эти двое подсчитывали расходы, оплачивали поставки фабрикантам, выдавали зарплату продавцам и всем прочим служащим, работавшим в магазине. Касса соседствовала с хранилищем, заставленным зелеными папками, – здесь десять служащих проверяли счета. Далее располагалась еще одна комната – для регистрационных журналов, где шестеро молодых людей, стоя за черными конторками, подсчитывали объемы продаж и суммы премий, причитавшихся продавцам. Эта служба, созданная совсем недавно, пока еще давала сбои.

Муре и Бурдонкль, миновав кассу и бюро проверки, вошли в следующее помещение. Молодые люди, сидевшие там без дела и над чем-то хохотавшие, вздрогнули от неожиданности. Муре не стал их бранить, он просто объяснил этим весельчакам свою систему небольших премий, которыми собирался награждать их за каждую выявленную ошибку в счетах продавцов, и, когда хозяин вышел, его подчиненные, забыв о смехе, уже ревностно занимались работой, выискивая просчеты в документах.

Спустившись на первый этаж, Муре направился к кассе № 10, где Альбер Ломм в ожидании клиентуры полировал себе ногти. В магазине эту семью прозвали «династией Ломмов» с тех пор, как мадам Орели, заведующая отделом готового платья, добилась должности главного кассира для своего супруга и пристроила рядовым кассиром сына, высокого, бледного верзилу, порочного юнца, не способного удержаться ни на какой работе и доставлявшего ей массу забот. Однако, подойдя к этому молодому хлыщу, Муре стушевался: ему не хотелось выступать в роли жандарма – гораздо приятнее и выгоднее было изображать снисходительного бога. Поэтому он легонько толкнул локтем своего бесчувственного помощника Бурдонкля, коему обыкновенно и поручались экзекуции.

– Господин Альбер, – строго начал тот, – вы опять небрежно записали адрес, и покупку вернули в магазин… Это, наконец, невыносимо!

Однако кассир позволил себе возражения и призвал в свидетели молодого служащего, который упаковывал купленные простыни. Этот парень, по имени Жозеф, также принадлежал к «династии Ломмов» – он был молочным братом Альбера, и это место досталось ему благодаря влиянию мадам Орели. Альбер хотел снять с себя вину, заставив того уверять, будто в ошибке виновата сама покупательница; бедняга что-то невнятно бормотал, терзая свою бородку, удлинявшую его изрытое шрамами лицо и разрываясь между угрызениями совести отставного солдата и благодарностью к своим покровителям.

– Оставьте Жозефа в покое! – приказал Бурдонкль, потеряв терпение. – И не стоит говорить лишнее. Благодарите Бога, что мы высоко ценим работу вашей матушки!

И как раз в этот момент к ним подоспел Ломм-старший. Из своей кассы, расположенной возле двери, он видел кассу сына, находившуюся в отделе перчаток. Седой как лунь, отяжелевший от сидячей жизни, он отличался дряблым лицом, таким бледным, словно оно потускнело от блеска монет, которые он пересчитывал с утра до вечера. Его правая рука была ампутирована, однако это нисколько не мешало ему в работе; любопытно было наблюдать, как он пересчитывал выручку: монеты и ассигнации так и мелькали в его единственной, левой руке. Ломм был сыном сборщика налогов из Шабли; в Париж он попал, подрядившись писцом к одному негоцианту в Порт-о-Вэн. Проживал он на улице Кювье, где и женился на дочери консьержа-эльзасца, по совместительству – дешевого портного, и с того дня попал в подчинение супруги, чьи коммерческие способности несказанно поражали его. Она работала в отделе готового платья и получала более двенадцати тысяч франков в месяц, тогда как его жалованье составляло всего лишь пять тысяч. Почтительное отношение Ломма к жене, приносившей в их хозяйство такие суммы, распространялось даже на рожденного ею сына.

– Что тут стряслось? – спросил он, задыхаясь. – Альбер в чем-то провинился?

Тут-то Муре и вернулся на сцену, дабы выступить в своей роли доброго государя. Бурдонкль должен был наводить страх на служащих, а сам он заботился о своей популярности.

– Обычная промашка, дорогой Ломм, – мягко сказал он. – Ваш Альбер проявил небрежность, ему следовало бы брать пример с вас. – И Муре переменил тему, проявив еще бо́льшую любезность. – Вы довольны вчерашним концертом? Надеюсь, место было хорошее?

Бледное лицо старого кассира залила краска. Его единственной тайной слабостью была музыка, он предавался ей в одиночку, посещая театры, концерты и репетиции. Несмотря на отсутствие правой руки, он ухитрялся играть на валторне, для чего изобрел хитрую систему клапанов. Поскольку госпожа Ломм ненавидела любой шум, он заворачивал свой инструмент в покрывало и играл по вечерам, приходя в экстаз от странных глухих звуков, которые извлекал из своего инструмента. В этой музыке он находил прибежище, утешение от домашних неприятностей. Музыка и пересчет денег в кассе были единственной усладой Ломма, других он не знал, если не считать восхищения достоинствами своей супруги.

– Место у меня было прекрасное! – ответил он, просияв. – Вы так добры ко мне, сударь!

Муре, которому нравилось потакать страстям, иногда отдавал Ломму билеты, навязанные ему дамами-патронессами. И он воскликнул, окончательно покорив старого кассира:

– Ах, Бетховен… ах, Моцарт!.. Что за музыка!

Не дожидаясь ответа, он повернулся и догнал Бурдонкля, который уже начал обход магазина. Центральный холл, расположенный во внутреннем дворике под стеклянной крышей, был отведен секции шелков. Сначала они осмотрели галерею, которая шла вдоль улицы Нёв-Сент-Огюстен; здесь торговали исключительно бельевыми товарами. Не заметив здесь никаких нарушений, они медленно проследовали мимо почтительно кланявшихся продавцов, затем свернули в отдел руанских ситцев и трикотажа, где царил все тот же идеальный порядок. Зато в секции шерстяных тканей, расположенной в галерее, идущей перпендикулярно улице Мишодьер, Бурдонкль снова вошел в роль Великого инквизитора при виде молодого человека, сидевшего на прилавке с истомленным видом человека, проведшего бессонную ночь; этот юнец, по фамилии Льенар, был сыном богатого торговца новыми материями из Анже; он покорно снес выговор начальника, боясь лишь одного – что его оторвут от парижской беззаботной жизни, полной утех, и отошлют обратно в провинцию, к отцу. После этого инцидента замечания посыпались градом; гнев начальства обрушился на галерею со стороны улицы Мишодьер: в отделе сукна один из продавцов, взятый на испытательный срок, без жалованья, из тех, что еще только начинали работать и ночевали прямо в своих секциях, вернулся в магазин после одиннадцати вечера; другого застали в дальнем углу подвала за курением. Но самая страшная буря обрушилась на голову одного